Бессмертники — цветы вечности - Роберт Паль

От своего защитника Литвинцев знал о поведении Гузакова на суде. Чтобы спасти товарищей, и прежде всего Кузнецова и Лаптева, всю их вину он взял на себя, утверждая, что действовали они по его приказу и по его принуждению. Когда председательствующий генерал высказал сомнения, чтобы такие взрослые люди из одного страха перед ним шли на преступление, он громко воскликнул:

— Эх, ваше превосходительство! Посмотрел бы я на вас, как бы вы не посмели выполнить моих приказаний, когда я был на свободе! Жаль, что сейчас не могу доказать вам, что револьверы в моих руках всегда стреляли без промаха!

Его приговорили к повешению.

Лаптева и Кузнецова тоже…

На суде все осужденные потребовали разрешить им хотя бы один день перед казнью провести вместе. Им обещали. И вот как-то утром, сразу же после завтрака, их стали сводить в одну большую камеру. Какой это был праздник для всех! Они обнимались, целовались, крепко тискали друг друга, а потом, намолчавшись за долгие дни одиночного заключения, говорили и говорили…

Литвинцев расспрашивал Густомесова о провале бомбистской мастерской и сам рассказывал о своем побеге и новом аресте. Артамонов вспоминал о расстреле златоустовских рабочих в марте девятьсот третьего («Тогда-то я по-настоящему и осознал себя революционером».) и поездке за границу. Гузаков горевал о последних неудачных экспроприациях и проводах Ивана Кадомцева. Ишмуратов, точно винясь за свою дружбу с эсерами, жалел, что не сошелся с большевистскими боевиками как следует, и радовался, что теперь-то он опять с ними…

После обеда, прошедшего очень шумно и весело, явился какой-то судебный чиновник и объявил, что смертная казнь для самого молодого из них Владимира Густомесова таким-то и таким-то решением заменяется столькими-то годами каторжных работ и вечным поселением в Сибири, приговор же остальных оставлен в силе.

Товарищи радостно поздравляли Володю с «воскрешением», но его это решение лишь оскорбило. Плача (били — не плакал, осудили на смерть — не плакал!), он кричал на чиновника, что это самоуправство, что никакой милости от царского суда он не желает, что хочет умереть по приговору вместе со всеми, и никак не хотел уходить в другую камеру, куда его уже тащили надзиратели.

Так их стало на одного меньше…

Перед тем, как разойтись по своим одиночкам, договорились требовать, чтобы казнили их всех одновременно и вместе, иначе объявят голодовку. Попросили у надзирателя бумагу, написали необходимое прошение и вернули для передачи по начальству.

Расходились не очень весело, но уже готовые к своему последнему шагу, которым замкнется вся жизнь.

Неизвестно, получило ли начальство их требование, но на следующую же ночь всех неожиданно разбудил громкий топот, лязг цепей и крик Ишмуратова:

— Прощайте, товарищи, Ишмуратова ведут на казнь!

До утра весь корпус не спал, а утром смертники объявили голодовку. Теперь их было пятеро.

О голодовке смертников-большевиков узнали в городе. Адвокаты, защищавшие их на суде, забили тревогу, и тюремщики отступили, согласившись удовлетворить их последнее желание.

Теперь стало ясно — развязка близка. Она могла наступить в любую ночь, и все они готовились к ней каждый вечер.

По ночам не спалось. Чтобы было не так тягостно, каждый старался вспоминать из пережитого что-то приятное. Было же и оно в их короткой жизни! У каждого свое, но было.

Литвинцев тоже вспоминал. Самыми насыщенными и интересными, как он сам считал, были для него годы службы на флоте. И прежде всего — на Черноморском, определившем всю его дальнейшую судьбу. Здесь он столько повидал, столько пережил, узнал таких людей… Жаль, не смог рассказать товарищам. Даже Варе… А они — с ним, в нем. Стоит закрыть глаза, отрешиться от всего сегодняшнего, и они, опять живые, красивые, отчаянные, снова приходят в его жизнь. Вместе с ними в его каменный мешок-одиночку врывается рокот моря, влетает тревожный крик чаек, дробит тишину ночи могучий шум голосов: «Довольно терпеть! Довольно молчать! К оружию, товарищи!» И они взялись за оружие…

Часто ему вспоминалась именно эта картина. Вот на высокую мачту «Потемкина» под восторженно-ликующие крики матросов живым трепетным пламенем взлетает красный флаг — символ восстания. Такого на русском флоте еще не было. Они понимали это, и были счастливы. Так счастливы, как не будут уже никогда.

Картины прошлого оживают одна за другой.

Вот темной южной ночью с группой своих товарищей он покидает восставший корабль, чтобы там, на берегу, поднять в поддержку броненосца рабочих. Но в местных партийных организациях верховодят меньшевики. Они против восстания. Ожидаемой поддержки нет, и одинокий мятежный корабль, гордо неся свой алый флаг, уходит в открытое море.

«Потемкин» уходит, а он, матрос Ваня Петров, мечется на высоком морском берегу и что-то кричит ему вслед Может, зовет вернуться, не бросать его одного на этом пустом каменном берегу? Может, заклинает бороться до конца и до конца не спускать своего красного флага?.. Не слышно. Из того далека уже не слышно. А корабль уходит. Вот он уже еле различим на горизонте. Вот пропал совсем…

Вот он, матрос-электротехник Иван Петров, — узник плавучей матросской тюрьмы «Прут». Трюм этого транспорта по приказу адмирала Чухнина превращен в одну огромную, невыносимо сырую и душную камеру. Здесь ждут своей судьбы арестованные на берегу потемкинцы. Их много, но основная масса экипажа на свободе. И это уже победа!..

А события на Черноморском флоте забирали все круче и круче. В середине ноября того же пятого года началось массовое восстание на кораблях в Севастополе. 15 ноября объезжавший эскадру «красный адмирал» Шмидт приказал арестовать охрану и сбить замки с трюма ненавистной плавучей тюрьмы. Над «Прутом» взвился красный флаг, все освобожденные потемкинцы перебрались на восставший крейсер «Очаков».

Рядом с «Очаковым», алея красными флагами, готовые к бою, стояли контрминоносец «Свирепый», минный крейсер «Гридень» и несколько небольших номерных миноносцев. Через несколько часов красный флаг поднялся и над «Святым Пантелеймоном», как теперь стали называть бывший крейсер «Потемкин». Для всех матросов-потемкинцев, собравшихся на палубе «Очакова», это была великая радость. Их броненосец, их родной корабль опять под красным знаменем революции! Но теперь он не один, как в те суровые июньские дни в Одессе! Теперь с ним «Очаков» и другие корабли. Против всей эскадры они, конечно, горстка, малая горстка, но кто сказал, что завтра не поднимут красные флаги и остальные?

Матрос Ваня Петров рвался на свой корабль. Когда Петр Петрович Шмидт решил направить на «Пантелеймон» делегацию с «Очакова», он попросился гребцом на шлюпку. И вот он на родном корабле, на его палубах, среди его могучих орудий, среди молодых теперешних его хозяев. Офицеры «Пантелеймона» арестованы и увезены на «Очаков», весь корабль в руках матросов, но чем так озабочены лица новых потемкинцев? Оказывается, могучий, грозный броненосец был еще в сентябре разоружен: по приказу адмирала Чухнина с него на берег, в арсенал свезли все снаряды и ударники от орудий. В теперешнем своем состоянии он мог быть лишь вдохновляющим примером и хорошей мишенью для береговой артиллерии и орудий верной царю эскадры.

Петров рвался в бой, и роль пассивного наблюдателя его не устраивала. Он простился с «Потемкиным» (для него он остался им на всю жизнь!) и перебрался на «Свирепый», которым теперь командовал его тезка матрос Иван Сиротенко.

А вскоре на виду у всего Севастополя разыгралось настоящее морское сражение. Десятки мощных кораблей, эскадры в упор расстреливали мятежный «Очаков», который мог отвечать им лишь двумя целыми орудиями. В поддержку своего красного флагмана вступили в бой верные ему миноносцы, но по ним, кроме чухнинских кораблей, открыла огонь и береговая, артиллерия.

«Очаков» горел, но продолжал героически отбиваться. В дыму и огне над ним по-прежнему вызывающе развевался красный флаг.

Море вокруг бушевало от разрывов снарядов и шрапнели. Вот пошел на дно паровой катер, посланный еще до начала боя за снарядами и ударниками. Загорелся и стал заваливаться на бок один из номерных миноносцев. На «Свирепом» снаряды смели все палубные надстройки. Замолчали орудия «Очакова»…

С тонущих и горящих кораблей матросы прыгали в воду и под огнем, через всю бухту вплавь устремлялись к берегу. Его достигали немногие. Там их встречали солдаты Меллера-Закомельского. Хладнокровно брали на прицел, расстреливали в упор или закалывали штыками. Не исключая раненых и вконец обессилевших, умирающих от ожогов матросов.

Малыш «Свирепый» мужественно сражался против гиганта «Ростислава» и других кораблей эскадры. На каждый его выстрел приходилось не меньше сотни чухнинских. Один из снарядов попал в машинное отделение, и контрминоносец встал. Затем снаряды с «Ростислава» разрушили корпус, и корабль стал оседать в воду, продолжая между тем посылать в противника свои последние снаряды.